«Король Лир»
Никто не виноват, никто! Я властен
Всем судьям рты замазать, - помни это.
Достань себе стеклянные глаза
И, как политик жалкий, делай вид,
Что видишь то, чего не видишь.
Уильям Шекспир. Король Лир
… Шекспировские тайны. Тайны, которые ускользают в чтении Шекспира, которые тщательно прятались многочисленными постановками «Короля Лира».
Мы знаем у Шекспира огромные страсти, события и столкновения этих страстей и событий, рождавших то громовое эхо, которое во все времена пленяло человечество.Перед Шекспиром всегда в испуге отступали его интерпретаторы и постановщики. Они считали его чересчур грозным для сцены, они боялись, что нервы зрителя не могут выдержать гигантской силы шекспировского гения. Они сокращали Шекспира, укрощали, украшали.
Гамлет у них вступал на престол и женился на Офелии. Ромео не выпивал яда, Джульетта не закалывала себя кинжалом; они благополучно бракосочетались. Корделия не умирала, не умирал и Лир, все кончалось благонадежно. Был Шекспир как некая морализующая картина человеческих жизней. Но ведь эта картина была окутана мрачными облаками раздумья, в ней можно было проследить жестокие поиски истины, поиски, которые не удовлетворялись поверхностными ответами и оттого не всегда могли увенчаться успехом. В этом трагический корень творчества Шекспира, и особенно свидетельствует об этом «Король Лир» (Юзеф Юзовский «Шекспировская тетрадь», «Литературный критик», 1935 год)
Четвертого января 1839 года, в бенефис Мочалова, состоялась премьера «Короля Лира».
Дирекция постаралась ослабить успех бенефиса. Для бенефиса предложен был Малый театр, вмещавший почти вдвое меньше зрителей. Но даже этот сравнительно небольшой зал заполнили лишь наполовину. Цвет публики единодушно отсутствовал… Мочалов, который остался верен тому, что билеты на бенефис продаются в кассе, и не развез приглашений, вышел Лиром в полупустом зале.
Мочалову было тем более трудно, что к Лиру он шел с непривычной длительностью, сопротивляясь, не чувствуя материала роли. Когда он прочел трагедию, он сначала ее отвергнул. Перевел «Лира» Каратыгин. Не с оригинала, конечно, с относительно добросовестного немецкого текста. В транскрипции Каратыгина Лир был близок его индивидуальности. Он предстал «величавым и великолепным венценосцем». Явился он «слишком бодрым... Голос его, как он ни старался подделаться, слишком силен и как-то звучнее и громче, нежели то представлял преклонный возраст Лира». Так писал очевидец. Но ближе к концу трагедии Каратыгин увлекся «расслабленностью» и «меланхолией». Ни мудрости, ни духовного обновления, ни прозрения не было в петербургском трагике.
Мочалов знал Лира по переделке, он даже видел в ней Каратыгина. Когда ему предложили сыграть Лира, он категорично отверг эту мысль. Он сказал, что не только не понимает «этого старика», а боится его, «просто боится». Его уговаривали, он не сдавался, после нехотя, чуть не насильно, как будто бы дал согласие, но не осуществлял его. Так метался он с осени несколько месяцев. {} Он нашел в себе не «великолепного венценосца» и не «расслабленного безумца». И тот и другой оставались ему чужды. Он нашел в себе человека Лира, который долго жил в ослеплении, отделенный от правды дворцовой оградой и почести принимавший как норму всех человеческих отношений. Тем горше и глубже давалось ему прозрение. Прозрение было его открытием мира, его запоздалым «гамлетовским» мерилом добра и зла, его постижением сути жизни.
Он постигал эту суть вместе с Лиром, не сразу, как у него бывало, и не одним наитием. Недаром писал Белинский, смотревший второй спектакль и, видимо, не совсем удачный, что «в его игре видны были обдуманность, соображение — словом, изучение, искусство, но не было того пламенного одушевления, которое составляет отличительный характер игры Мочалова». Еще он отметил «общность, целость, отчетливость, что очень редко бывает в игре Мочалова».
Но почему же тогда, если верить свидетельству, «рукоплесканиям и вызовам не было конца»?
Все это объяснить трудно. Одно несомненно, что он играл своего Лира. Не того короля Лира, которого хотел бы Белинский, а человека Лира. Эстетика критика сопротивлялась формальному монументализму, которым подчеркивал Каратыгин высокий сан своего героя. Но он хотел бы увидеть в Мочалове историзм, конкретную достоверность, приличное королю величие. Мочалову они были несвойственны. Его Лир, как и все его остальные герои, был где-то рядом, внутри него. Лир был обманут так, как обманывали его самого и его современников. И ошибался он так же часто и так же ужасно. И обвинял не того, кто действительно был виновником. И прозревал, когда было поздно. Его Лира свело с ума не отчаяние, а цепь ошибок. (Р.М.Беньяш, фрагмент из книги «Павел Мочалов»)
В сентябре 1920-го свой третий сезон Большой Драматический театр открыл премьерой «Короля Лира» Шекспира (режиссер А.Н.Лаврентьев). В роли короля Лира - Юрий Юрьев. Огромную роль в подготовке «Короля Лира» сыграл Блок, и это также был последний спектакль, в котором он принял столь действенное участие.
«Центральное положение в трагедии занимает caм король Лир. Если мы начнем перебирать в памяти образы родного прошлого, нам легко представить себе образ большой барина, в каждом движении которого видна порода. Его нрав слагается из черт определенных и жестких, как резьба по слоновой кости; он милостив и добр к добрым, беспощаден и суров к злым; его личное мужество не знает колебаний; отсутствие каких бы то ни было сомнений в правильности своего пути укреплено в нем годами счастливой и самовластной жизни; и все это венчается естественной гордостью, которая росла медленно, незаметно и величаво, как пышная крона столетнего дерева, раскинувшего листья в лазури.
В течение долгих годов славного царствования, не омраченного неудачей, сердце короля Лира исполнилось гордостью, размеров которой он сам не знал; никто не посягал на эту гордость, потому что она была естественна. И вот, старый король почуял приближение осени. Он мудр, как сама природа, и знает, что осени не остановить, но он и не мудр, как та же самая природа, и он не знает, что вместе с осенью может прийти нечто нежданное и ужасное.
Король Лир понял, что кровь уже убывает в его жилах, что ему пора передать бремя власти другим; но он не предвидел того, что люди, которым он передаст это бремя, не таковы, какими он их себе представляет.
Равновесие нарушается, гордость короля и отца оскорблена, и он впадает в гневное смятение. Так падает старое дерево, посылая смятенный ропот листьев в лазурь. Корделия и Кент, которых Лир гонит прочь от себя, - оба говорят ему о его гордыне. С этих пор старое сердце уже не находит покоя, его напряжение растет под градом новых и новых ударов. Прогнав единственную достойную власти, он думал, что отдал власть другим. Но власть осталась при нем; он "чувствует, понимает, видит", что он - король. Ум короля помутился. Лир пребывает в затмении, как бы во сне и в бреду, когда разражаются самые кровавые события в обеих семьях, и когда уже приближается новый свет - надежда на спасение..» (Александр Блок, «Жизнь искусства», 1920)
«Исполнитель роли Лира Ю. М. Юрьев, по его собственным словам, стремился к «жизнеутверждающему образу», показывая «путь от короля к человеку». «На конце своих дней Лир уготовил себе великий праздник». Вот Лир вышел, окруженный, поддерживаемый приближенными, вышел внутренне довольный, полный затаенной радости (Юрьев, узнав в толпе мужа Гонерильи, замечательно трогательно-впечатляюще произносит сдавленной скороговоркой: «Альбани»)
...При ответе Корделии Лир-Юрьев, одновременно озадаченный и испуганный своей неудачей, со смесью изумления и жалости обиженного спрашивает: «ничего», обращаясь глазами ко всем окружающим... Пронзительный взгляд на Корделию, быстрый порыв с него вперед, фраза: «От сердца речь твоя» - и быстрый, судорожно сдавленный крик превосходно завершают исключительно талантливо проведенную сцену первого акта».(«Жизнь искусства», 1920)
Спектакль, поставленный С. Э. Радловым и сыгранный актерами московского ГОСЕТа, не сводит Шекспира с его вершины. Эпоха Лира повеяла на нас, зрителей, со сцены ГОСЕТа, как будто бы мы сами перенеслись в то время, очутились среди этих страстей и событий, не разделенные рампой времени, и воочию, так сказать, увидели и почувствовали весь пафос той эпохи.
Страшная, бесконечная, непроглядная средневековая ночь, из которой в мучительных конвульсиях хочет выбраться человечество,— вот что открылось нам в спектакле ГОСЕТа. Радлов, поставивший «Короля Лира» с большой силой проникновения в дух шекспировской эпохи, не побоялся, что не выдержат нервы зрителя. Он дал все страсти, все ужасы, все жестокости.
Михоэлса могут упрекнуть в рационалистической интерпретации Лира. Его будто бы не увлекает картина бушующего моря страстей Лира, с этими вздымающимися валами гнева, ненависти, любви, гордости, горя. Взгляните на портреты Лира в интерпретации Ирвинга, Барная, Иффланда, Росси, Олдриджа, Поссарта, Самойлова. Отступаешь перед этим величием, мощью, благородством, этой роскошью внешних данных. Может быть, и сам Михоэлс отступил, восхищенный и даже благоговеющий перед этой галереей знаменитых Лиров мировой сцены. Но все-таки сказал себе: мой Лир будет не такой. Не потому, что я, Михоэлс, не обладаю фигурой Ирвинга или величием Поссарта. А потому, что это просто не мой Лир. Я не хочу для него ни этой важной фигуры, ни этого величественного вида, я не хочу, чтоб зритель сразу же преклонялся, уважал, поражался моим Лиром. Я не хочу этой «уступки». Я такой, как все, рядовой Лир, обыкновенный, заблуждающийся человек той эпохи. И если меня поставить в ряду всех остальных героев пьесы, я не буду выделяться, так что тот, кто будет искать самого высокого и самого «бородатого», чтоб сказать: «вот — царь», окинет всех героев и скажет: «вот он». Значит, он меня найдет по каким-то другим признакам. Так вот этого я и добиваюсь.
Нет вершин и долин бушующих чувств, и это, быть мо жет, скажут, однообразит михоэлсовского Лира. Зато есть долины и вершины постигающего ума. Нет пышного и яркого колорита страстей. Но есть михоэлсовское искусство детальной, тонкой, острой и глубокой штриховки, рисующей образ госетовского Лира. Нет широкого размаха эмоций, есть глубокое проникновение в мир психологии.
И дирижирует этой психологией мысль.
Для меня в Лире Михоэлса была как будто олицетворенная метафора из трагедии: «Я ранен так, что виден мозг». Мозг Лира виден у Михоэлса — работающий, пытливый, сам себя сжигающий мозг. Лейтмотив госетовского Лира — разящая, возрастающая в своем напряжении, ищущая мысль. Мысль, которая загоняет внутрь эту бурю эмоций.
Михоэлс хочет каждой шекспировской фразе, каждому монологу дать оттенок той мысли, которая в нем заключена, он из каждого стиха хочет вышелушить мысль.(Юзеф Юзовский «Шекспировская тетрадь», «Литературный критик», 1935 год)
В театре Моссовета в 1958 году состоялась премьера спектакля «Король Лир», постановка И.Анисимовой-Вульф, в заглавной роли - Н. Мордвинов.
В этой роли Мордвинов не делал такого экспрессивного пластического рисунка, какой он создавал в «Отелло». Лир старик, он не может быть слишком подвижен. Главное действие было духовным, внутренним процессом мысли героя. Лир разочаровывается в людях, перестает верить им, но, потеряв все, пережив смерть любимой дочери Корделии, он начинает понимать им цену. Для Мордвинова главным была борьба добра со злом в сердце героя. По словам самого артиста, он играл «не трагедию униженного бессердечными людьми отца, а крах эгоцентризма». Слепой Лир умирал духовно прозревшим, просветленным, с вновь обретенной верой в человека. Происходило это не сразу. Мордвинов, как всегда, выстраивал процесс эволюции образа. В Лире артист раскрывал главную тему очищения человека: от сверхчеловека — к человеку, от могущества властителя — к могуществу личности. От короля — к человеку. Трагедия заключалась в цене этого очищения и прозрения. Лир заплатил всем, что у него было: богатством, властью, жизнью Корделии и, на конец, — собственной жизнью. В первой части Лир оказался лицом к лицу с подлинным обликом своего окружения. Когда он владел всем, ему подчинялись. Лишившись богатства и власти, он в этой среде оказался ничем. Это ли не трагедия, особенно если речь идет о предательстве со стороны родных дочерей?
По-своему Лир открывал для себя Кента, потом Эдгара. Но главным партнером во второй части трагедии Лира — Мордвинова был Шут. Из раба он становился для Лира родным человеком. И вот Лир в степи, в буре, в разыгравшейся стихии, и с ним — маленький, голый, дрожащий, заботящийся о нем, любящий, из-за него оказавшийся нищим и, несмотря на это, идущий за ним Шут. Это обстоятельство освещает мгновенной вспышкой весь мир и его истинное содержание.
…Мордвинов самым подробным образом разрабатывал процесс прихода его героя к переоценкам людей, которые остались ему верными, несмотря на то что он, прежний, во власти, был к ним несправедлив. Из отдельных встреч, из конкретных переоценок складывалось к моменту физической смерти новое мироощущение Лира. («Мастера театра и кино», Евгения Дубнова, стр.252-253)
Свежие комментарии