"Как хорошо без женщин и без фраз"
Вы стояли в театре, в углу, за кулисами,
А за Вами, словами звеня,
Парикмахер, суфлёр и актёры с актрисами
Потихоньку ругали меня.
А.Вертинский
Всякий раз, выходя на сцену, я волнуюсь и говорю себе: — А если сегодня все отпущенные мне аплодисменты — кончились?
У каждого, конечно, свои странности. У меня их четыре. Я ненавижу: сидеть в кино, слушать радио, ждать поезда и давать интервью. От этих вещей меня размаривает сон.
Мой жанр не всем понятен.
Но он понятен тем, кто многое перенес, пережил немало утрат и душевных трагедий, кто, наконец, пережил ужасы скитаний, мучений в тесных улицах города, кто узнал притоны с умершими духовно людьми, кто был подвержен наркозам и кто не знал спокойной, застылой «уютной жизни»…
Сколько времени мы тратим на так называемую любовь, на борьбу за свое существование, на желание достигнуть каких-то успехов, чем-то выдвинуться, обратить на себя внимание и прочее!
Нетопленые театры с полузамерзшими зрителями напоминают музей восковых фигур, которые мне поручено растопить «глаголом» своего «полупризнанного» искусства и превратить в людей.
У меня была собака.
Это была белая красавица — боксер с единственным пятном в виде коричневого «монокля» вокруг правого глаза. Звали ее Долли.
У нее был, в общем, спокойный характер, и, когда мы с ней приходили в кафе и садились за столик прямо на улице, она непринужденно вскакивала на стул и сидела, окидывая публику полным достоинства взглядом.
В кино, как ни в одном из видов искусства, необходимо совершенство. Тончайшее и глубочайшее чувство меры.
Я подождал, пока Чаплин нальет вина, и когда, осушив бокал, он собирался кокнуть его об пол, я удержал его руку. «Чарли, — спросил я, — зачем вы бьете бокалы?» Он ужасно смутился. «Мне сказали, что это русская привычка — каждый бокал разбивать», — отвечал он. «Если она и «русская», — сказал я, — то, во всяком случае, дурная привычка. И в обществе она не принята. Тем более что это наполеоновский сервиз и второго нет даже в музеях».
То, что было вчера важно и нужно, сегодня смешно и непонятно. 15 лет тому назад из Европы осенью летели ласточки в теплые страны. Неожиданная перемена погоды — буран, мороз и снег — остановила их полет в пути. В Бухаресте, Будапеште и Вене они падают, обессиленные, на площадях и улицах городов. И тогда сердобольные люди и их правительства распорядились собирать ласточек, отогревать и потом в особых закрытых самолетах отправили их в Италию, к солнцу и теплу.
Нас не надо хвалить и не надо ругать. Я представляю себе нашу театральную жизнь как огромную табельную доску. Если вам понравилось что-либо в нас, подойдите и молча повесьте на гвоздик жетончик. Если нет — не делайте этого. Восхищаться, благодарить и облизывать нас не надо! Это портит нас и раздражает умнейших из нас.
Стихи должны быть интересные по содержанию, радостные по ощущению, умные и неожиданные в смысле оборотов речи, свежие в красках, и, кроме всего, они должны быть впору каждому, т.е. каждый, примерив их на себя, должен быть уверен, что они написаны о нем и про него.
Чем больше живет человек, тем яснее становится ему, в какую ловушку он попал, имея неосторожность родиться!
При напряженном труде (выше темпы!), при сверхдозволенной медициной затрате сил я получаю сомнительное удовольствие от удовольствия зрителей или слушателей, которые мимоходом послушали какой-то наивный бред о «красивых чувствах» и разошлись, под шумок покачивая головами и добродушно улыбаясь — есть же, мол, еще такие чудаки! — чтобы приступить опять к своим примусам, авоськам и разговорам, завистливым, злобным и мелочным.
Не пора ли уже признать? Не пора ли уже посчитаться с той огромной любовью народа ко мне, которая, собственно, и держит меня, как поплавок, на поверхности и не дает утонуть?
Жизни как таковой нет. Есть только огромное жизненное пространство, на котором вы можете вышивать, как на бесконечном рулоне полотна, все, что вам угодно.
О, я на все руки мастер! <...> Сочиняю песенки, сам пишу к ним музыку, сам их пою, а кроме того, отвратительно плохо играю на бильярде и талантливо глажу крахмальное белье...
Так, все хорошо. И номер приличен, и кровать ничего. И коньячку выпьешь, и книжка интересная под рукой... Только холодно... Мерзнут ноги, мерзнет душа — подмерзает «искусство», которого я являюсь «сеятелем».
Это всё, что от Вас осталось:
Пачка писем и прядь волос.
Только сердце немного сжалось, -
В нём уже не осталось слёз.
Всё окончилось так нормально,
Так логичен и прост конец.
Вы сказали, что нынче в спальню
Не приносят с собой сердец.
Александр Вертинский
Свежие комментарии